Тимур Гусельников

Роман о Златоусте

первая глава романа

Автор о себе 

  Я, Гусельников Тимур Андреевич, родился 14 ноября 1989 г. в городе Бийске Алтайского края. В 1996 г. наша семья переехала в Екатеринбург, и с тех пор я живу в этом городе, хотя часто навещаю своих родственников на Алтае. После учебы в одной из лучших школ города я поступил в Уральский Государственный Университет на специальность Сервис и туризм, в данный момент учусь на четвертом курсе. Девятая гимназия научила меня самостоятельно мыслить, а далеко не самый жесткий график учебы с избытком дает свободное время на самообразование. Значительная часть этого времени последние годы уходит на Новую Хронологию и небольшие самостоятельные исторические «исследования».

В старших классах школы учитель истории познакомил меня с Новой Хронологией Фоменко-Носовского, и за это я ему исключительно благодарен. Во всяком случае, за пять лет я усвоил главный принцип: хочешь знать правду - ищи ее сам. В последние два-три года в сети появились книги Н.А.Морозова, которые благодаря яркому стилю покорили меня даже сильнее НХ ФиН. Читая его книгу за книгой, мне все больше хотелось самому творчески развить его идеи. И вот, после долгих раздумий, я начал писать роман по мотивам книги «Откровение в грозе и буре». С грехом пополам за август-сентябрь удалось закончить первую, вводную, главу. Насчет дальнейших планов пока сложно что-либо сказать, отчасти из-за учебы, отчасти из-за поиска работы, отчасти из-за обыкновенной лени.

 

Песнь небу. Глава первая

Старый торговец рыбой по прозвищу Карась с утра все делал с расчетом на наступающий праздник. Сначала докупил на причале побольше свежей рыбы, перемешал ее в своих бочках со вчерашней и открыл лавку раньше обычного. Сегодня он должен продать все без остатка, чтобы завтра со спокойной душой отдыхать. На всем рынке торговля шла бойко: перед праздником люди сметали продукты, особенно же старались пришедшие на базар слуги чиновников, знати, жрецов и наблюдателей[1]. Они не глядя набивали свои огромные корзины мерджанами и кефалями, аккуратно складывали на носилки катранов и долго придирчиво рассматривали малюсеньких барабулек, щедро отвешивая золото за каждую диковинную рыбешку. С ними суетился сам Карась, вынимая рыбу из бочек и представляя на суровый суд поваров, а рабы лавочника в это время сплавляли залежалую вяленую скумбрию беднякам. Во всеобщем оживлении Карась даже не заметил, как прошел полдень и солнце стало клониться к вечеру. Зато уже к одиннадцати часам он распродал все свои припасы, только кое-где в бочках валялись на дне холодные липкие рыбины. Весь мокрый от морской воды и пота, сам воняющий сильнее любого моряка, Карась, тяжело дыша и вытирая руки об рубаху, первый раз за день сел на перевернутую корзину и сделал несколько глотков из своей фляги.

Никто не знает точно, откуда этот курчавый мавр взялся в городе: то ли из освобожденных рабов, то ли из беглых. Кто-то говорил, что он перебрался из Египта, кто-то - что из Аравии, кто-то даже сочинял, что Карась приплыл на галере из Испании, но это, конечно, сказки. Зато история городской жизни Карася, начиная с его тридцатилетнего возраста, известна едва ли не каждому на рынке. Этот коротышка, набравшись наглости, в первый же год своего появления выкупил место на площади и стал торговать. Торговал он тем же, чем все вокруг - рыбой. Но вот вы спросите меня: почему его называют Карасём? А всё просто: торговал он кефалью, мерлузами, скумбрей и прочей рыбой, выловленной в море. А карасей, которых его сын ловил в пруду - раздавал, сколько было, бесплатно. За это его самого и прозвали Карасём, сначала площадные нищие, а потом и все остальные, а как его звали раньше - бог весть, даже я не помню. Все только и говорили: вот ведь дурак, разорится в пух. А вышло наоборот: за пару лет Карась здорово поднялся, купил себе целые полдома недалеко от площади, и семья у него разрослась - и вся эта орава расползлась по всему городу... Кстати, если говорить откровенно, Карась, хотя налог платит как все порядочные горожане, на самом деле глупый многобожник. Вот, думаете, чего он так рано засобирался? Вовсе не потому, что он все распродал, а потому, что завтра День вина! Сегодня канун этого паскудства. Вообще неплохо бы хорошенько проверить всех этих лавочников: из них каждый второй многобожник, а уж ходить за реку к жрецам и гадалкам - это у них в порядке вещей! Карась в этом отношении еще туда-сюда, он человек семейный, лишний раз наводить на себя тень не хочет. А вот, скажем, дружок его - здоровяк Сын Костыля, зеленщик? Этот гаденыш чуть ли не каждый свободный день бежит в храм к ритуальным девицам, при том, что каждый дурак знает, что до добра они не доводят. Вот, например, Одноглазый - посмотрел Господин[2] на его поведение, и остался тот мало того, что без глаза, так еще и без носа! А этому все нипочем, никто ему не указ. Сам бегает и Карася берет - а тот-то уж старик, туда же! Смотрите, поплелся к своей женушке, сейчас будет рассказывать, как ему важен День вина. Еще бы не важен! Бесплатное вино, скачки и храмовые шлюхи - это веский довод!.. Между прочим, жена у него в свое время, когда он только приехал, была красавица. Я был тогда совсем сопляком, а ей было лет двадцать с небольшим - но слюни у меня текли до самой земли! Ну а потом родила двойню, растолстела, поизносилась как-то... Вот и бегает теперь Карась в храмы, старый похабник...

Слушайте, вы ведь меня совсем отвлекли с этим Карасем. Я же о другом хотел рассказать! Вы знаете ионийца? Это прислужник у Сына Рыжего[3]. Думаю, скоро его будет знать весь город, это человек от Бога. Говорят, правда, что он из местных греков, сын какого-то богатого полководца, который рано умер - но я в этом не уверен. Точно знаю, что в городе он появился при наблюдателе Мелетии, когда тот уже едва дышал, и стал при нем служителем, а Мелетий передал его Флавиану. Но он далеко пойдет... А как говорит! Обязательно сходите к нему в старую церковь, не пожалеете. Говорит, как мед в рот кладет. Это вам не глупый толстяк Малый[4], вечно гостящий у губернатора. Тот нарисует себе на табличках картинки и значки и так по ним и читает. А иониец - тот вовсе ничего не пишет и не рисует, может даже из-за кафедры выйти и говорить так, как будто выучил заранее. И, кстати, многие именно так и думают, но один мой друг частенько ходит к Сыну Рыжего и может подтвердить: сегодня иониец даже не знает, о чем будет говорить завтра! Вот что значит - дух слова! Ему сам Господин кладет слова на язык. Я, правда, не всегда его понимаю, но это очень увлекательно. Он, кстати говоря, обещал именно сегодня вечером что-то особенно интересное - так что не ходите вы на эту гулянку, лучше послушайте Божьего человека... Но что ж это я? Ведь мне в час пополудни надо быть у эпарха! Так-так, точно знаю, солнце в полдень стоит вот над этой крышей, а сейчас оно вон где. Выходит, я немного опоздал... Все, убегаю! Я, кстати, тоже пойду к ионийцу и вам говорю - приходите!

А Карась, умывшись и переодевшись, на закате вышел со своего двора и направился мимо площади вниз к морю - там стояли храмы. Проходя возле новой церкви, он услышал шум и обернулся. На него с противоположной стороны площади шла толпа людей с криками и протяжным пением. Во главе процессии шел высокий худой человек средних лет в широком льняном платке, в короткой тунике и черных шароварах. Он не был похож на наблюдателей, и Карась решил, что это как раз то, что ему нужно - шествие в честь молодого вина. Сразу он не осознал, что у людей нет ни виноградных лоз, ни винных бочек, однако, вклинившись в толпу, он тут же перестал думать и просто шел вместе со всеми. Только когда люди, обойдя заветные храмы у побережья, двинулись за город, Карась встревожился и спросил, куда все идут. Один такой же невысокий человечек с диковинными светлыми волосами воодушевленно крикнул ему в ухо: «Это же иониец! Он небывалый человек, он лучше всех!» Карась хотел ответить, что ничего небывалого он в долговязом предводителе не увидел и что ему незачем идти за город, но, посмотрев на радостные лица вокруг, на всеобщий ажиотаж, на зажженные факелы, лавочник решил, что, кажется, и здесь можно урвать кусок праздника, который он рискует потерять. Поднявшись на гору, толпа вслед за своим учителем остановилась. Солнце уже далеко ушло под землю, и все гуще собирались сумерки. Подождав немного, пока все рассядутся, человек в черных шароварах начал говорить.

Проповедь 1.

Вот, вы сейчас спросите меня: зачем ты вывел нас из нашей церкви, за пределы города? Ничего здесь нет: ни церковного купола, ни сальных свечей. Не стоило и идти сюда в такой поздний час. А я вам говорю, что не просто так я вас вывел на эту гору.

Смотрите вверх! Смелей, запрокиньте ваши головы к небу! Тушите ваши факелы, ведь тут сам Господин говорит с нами. Каждую ночь вы ложитесь спать и не знаете, что совершается у вас над головами и над крышами домов... Всматривайтесь в эти мерцающие очи, в эти фигуры - они о многом могут рассказать. Как нет ничего выше неба, так нет ничего чище и правдивее его зрелищ! Попробуйте только вникнуть в эту музыку  звезд, вчитаться в их мерное движение. Там, за небесами, выше светил и звезд, сам Господин бог. Так разве хуже вам будет, если вы научитесь понимать его, будете говорить с ним на одном языке: он будет говорить вам, а вы - внимать ему? Да, это он, наш Господин, бог богоборцев, сейчас в эту безлунную ночь он с нами. Мы стоим перед ним, как послушные сыновья, готовые ловить каждое его слово, понимать всякий его знак, даже самый незаметный. Смотрите же: бог восседает на Троне своем посредине неба. К нему стремятся колесницы, к нему направляет свои поводья пастырь, его защищает небесный воин-змееборец. К нему собираются все звери и птицы, лев рядом с овном, и лебедь рядом с орлом. Его одного прославляют и славословят, а он сидит, как судья, Сущий и Грядущий, вечный и благой.

Склоните теперь свои головы, ниже к горизонту. Здесь лежит невидимая и священная полоса - круг истины, по которой неустанно скачут в своих колесницах посланники божии: и само Солнце, и утренняя лань, и невидимый спутник Солнца, и кровавый воин, и бледный смертоносный всадник, и сам Господин на своем златогривом коне[5]. Здесь тянется хоровод во славу бога, двенадцать фигур человеческих и звериных идут друг за другом всю ночь. Они идут, все наполненные очами, и неустанно поют славу Господину.

Всмотритесь в эту чудную картину, в это развернутое полотно с вытканным узором самой жизни! Наслаждайтесь истинным наслаждением - радостью познания! Когда еще доведется вам, после тяжелого каждодневного труда, также как сейчас, с вдохновением смотреть на небо и читать этот божественный свиток? Радуйтесь, ибо благ Господин, что послал сына своего, чтобы дать нам знание правдивое и открытое. Через Спасителя посвященного[6] и благодаря посвященному мы теперь познаем бога во всем его величии.

Так должно и нам теперь открыто, непрестанно, всегда и везде, прославлять единственного бога, который дал нам сына своего посвященного и святое вдохновение, которое дает нам силу в познании. Не царей земных надо славить, ибо бог есть царь всех царей и предводитель вождей. Царь - человек, умрет и не вернется, и земля заберет его, а бог вечен, как вечны небеса. Говорю вам здесь, и звезды тому свидетели, что ни один царь не заслуживает того поклонения, какое должны мы оказывать Господину, ибо вечный и единственный - он снизошел до нас, многих и смертных, и говорит с нами, и помогает нам, и дает нам пищу от земли и от духа...

***

Таких слов город не слышал никогда. Уже закончил свою проповедь иониец и как-то незаметно прошел сквозь толпу, а пораженные горожане все также стояли и смотрели на небо, как будто видели его впервые. Никогда еще этот чистейший хрустальный купол не казался им таким близким и знакомым. Мало кто из толпы мог запомнить хотя бы часть названий планет и созвездий, которые восторженно показывал им удивительный священник. Да и не было в этом нужды: всем сразу стало понятно, что бог, суровый и карающий, вдруг, за один вечер оказался рядом, и при этом почти родным; великим, но в то же время любящим и открытым. Было ясно: вот он Бог, со своими небесными воинствами, и есть люди, которым доступен его язык. Без сомнения, новый священник - великий человек; человек, видящий небо, говорящий с божьими спутниками. И вот, его бог послал именно в наш город, чтобы с его помощью показать себя! Что ж, удачно же мы оказались на жизненном пути пророка. С ним-то, говорящим божественным языком, бог нас не оставит...

Уже далеко за полночь паства флавиановской церкви разошлась по домам. А на утро весь город знал о потрясающем человеке, говорящем на всех языках земных и небесных, хватающем сетью небо и низвергающем его, как поток воды, на землю. Даже удивительно, как одна ночь изменила настроение горожан. Еще вчера весь их интерес не выходил за пределы лавчонок, рынка, таверны и ипподрома - и вот уже целые сутки, как город будто забыл о своих повседневных делах. Даже праздник молодого вина не оставил такого следа в умах людей. Конечно, все также до рассвета встает торговец рыбой, но вот на пути к морю его озаряет огненно-рыжий рассвет, и он смотрит на него не так безразлично, как раньше. С каким-то особым трепетом глядит он на оранжевую полоску вдоль горизонта, останавливается, замирает и ждет, когда же выкатится из-за горы могучее Солнце. Простояв так и глуповато провожая в дневной путь лучистый диск, он торопится на пристань, чтобы лично отобрать свежую скумбрию и кефаль для своей бойкой лавочки. Он проходит мимо рыбаков, его обдает привычным запахом - и вдруг среди обугленных весенним солнцем мужчин он видит знакомое лицо: да, именно этот юркий коротышка с круглым лицом и удивительно светлыми волосами стоял рядом с ним этой ночью. «Слушай, дружище, ты случаем не из тех, что ходят к Сыну Рыжего?» - прищуриваясь, спрашивает лавочник. Рыболов сначала смотрит недоверчиво, бурчит исподлобья: «Тебе-то что?» А рядом уже появляется напарник, здоровяк лет двадцати, и вынуждает думать быстрее. «Вчера на ночной проповеди разве не ты стоял возле скалы?» - говорит Карась. Еще пара объяснений - и ему уже нечего бояться: белобрысый мужичишка уже сияет во всю белизну своих зубов. «Так ты тоже там был?» - спрашивает он и убеждается, что не во сне видел фантастического проповедника и звездное небо, что есть и другие свидетели этого чуда. Начинается разговор, молодой детина расспрашивает, что это был за человек, подтягивается и остальная рыбная публика, и среди нее тоже изредка попадаются восторженные свидетели ночного священнодейства. Конечно, были среди рыболовов и скептики, лениво протягивавшие, что ничего они не поняли и что иной священник хвалится своими лошадьми да нарядами, а этот только и знает, что мудрено говорит. Были, правда в совсем незначительном количестве, и ярые павлиновцы, кричавшие с нетерпением, что все это чушь собачья, что иониец флавиановский подкаблучник, только и умеет, что поставлять тому продажных девок. Но и скептики, и павлиновцы тут же попадают под шквал брани и святого негодования, и ради спасения своих костей покидают пристань при своем мнении.

И вот волна восторга и удивления накрывает с головой всю пристань, потом с рыбными повозками и корзинами она прокатывается вверх по узким улицам города и там встречается с другими такими же волнами, возникающими то там, то тут на протяжении всего дня. И наконец, к вечеру даже до дремучих старух, по нескольку месяцев не выходящих со двора, доходит весть, что в городе появился посланец небес. На закате с праздничной ярмарки возвращаются крестьяне, и вместе со звенящими монетами несут по своим хуторам последнюю новость. То-то удивятся их жены и сыновья, когда услышат от обычно неразговорчивых мужиков рассказ об удивительном пророке, спустившемся с неба, чтобы открыть людям все его тайны...

***

Иоанн - для простоты будем называть нашего героя именно так, на сирийский манер[7] - узнал о своей славе на следующий день по дороге к старому наблюдателю Сыну Рыжего, вместе с которым он готовился к службам и у которого проводил большую часть дня.

 - Смотрите, пророк идет! - тыкали в него пальцами прохожие. А малыши говорили друг другу:

 - Почему он молчит? - и недоуменно смотрели вслед. Были на улицах и дети постарше. Эти звали со всех дворов своих друзей, бегали вокруг, забирались на деревья и крыши и дразнились:

 - Эй, пророк, Покажи свою плешь!

Иониец прошел мимо и свернул со своего переулка в другую такую же узкую и грязную улицу. Он легко перепрыгивал через помойные лужи, смело ступал по вязкой глине - на душе его было светло. Еще один поворот - и невзрачная улица выводит на центральную площадь. После полумрака узких переулков и высоких глинобитных домов Иоанн невольно прищурился - здесь уже бушует весеннее солнце. Половина площади закрыта навесом: там смрад и грязь, гам торговцев, стук топоров и повозок. Молодой священник специально прошел лишнюю сотню шагов, чтобы выйти на площадь с другой стороны: он не любил ходить по базарам, тем более что после вчерашних торжеств оттуда еще не были вывезены ни обрывки лент, ни осколки кувшинов, ни покалеченные и мертвые тела.

Во второй половине площади друг против друга стояли два каменных храма. Здание поновее и побольше занимал Малый со своей паствой. Другое было простой каменный прямоугольник с глиняной крышей, где на втором этаже жил наблюдатель Сын Рыжего и где не так давно начал свою священническую жизнь Иоанн. Он поднялся по крутой лестнице и осторожно отворил низкую дверь. Перед встречей со своим наставником, как бы долго они ни были знакомы, иониец всегда испытывал легкий трепет: он любил, но всегда втайне боялся Флавиана. Вынужденный всегда находиться при нем, Иоанн чувствовал себя гораздо раскованней, когда наблюдателя не было рядом. Сам иониец объяснял себе это частыми придирками и мелочными указаниями старика. «К нищим он всегда открыт душой, а меня считает за раба», - говорил он матери еще будучи дьяконом. Но так или иначе, более достойного наставника, который мог хоть чему-то научить баснословно образованного ионийца, в городе просто не было: Павлин был дурак, а Евзой - отступник. Да к тому же Иоанн просто привык к этому старику.

Когда Иоанн вошел, наблюдатель дремал на твердой тахте. Но не успел вошедший поздороваться, как Сын Рыжего поднялся и тихо с ухмылкой произнес:

 - И тебе мир, герой.

Такой тон не предвещал ничего хорошего. Иониец, обычно уверенный и смелый, тут же смешался и уже ожидал разноса.

 - Что напридумывал-то, циркач? - начал Сын Рыжего риторическим вопросом. - Делать, что ли, нечего? - он говорил убийственно спокойным голосом, при этом глаза его становились пустыми и направленными как бы вовсе не на Иоанна, а куда-то вниз и в сторону. Иоанн молча ждал.

 - Хорошо придумал. Да, хорошо... - кажется, сам наблюдатель еще не нашел нужных слов, но его пустые глаза и втянувшиеся скулы говорили понятным языком. После продолжительного молчания он наконец собрался и продолжил:

 - Что тебя дернуло показывать небо, - это слово он произнес особенным голосом, - черни? Какой в этом толк? Мало тебе посвященных, чтобы показывать свою ученость?.. Покрасовался... Малый ребенок ты, что перед всеми выделываться?

Такого поворота иониец никак не ожидал.

 - Сейчас я шел по улице, и все были довольны, - выдавил он, но это замечание повисло в воздухе.

 - Сначала эта мальчишеская затея говорить без дощечек... - Иоанн хотел было ответить, что он и так ничего не забыл, но смолчал: видимо, для Сына Рыжего было бы лучше, чтоб он забыл.

 - Ну и что?! Теперь рыболовы читают небо, как мы - книжный свиток? Сомневаюсь... - прошло немного времени. Иониец ждал, что будет продолжение, и не решался нарушать тишину. В действительности он был уже не молод - ему шел четвертый десяток. Но в присутствии городского наблюдателя и своего второго отца он превращался в безвольный придаток, напрочь терявший дар связной и красивой речи. Он огляделся по сторонам - келья Сына Рыжего была та же, что и всегда. Обмазанные желтой глиной стены, маленькое окошко во двор, низкий потолок с дырой посередине, пара циновок на полу - вот и вся небогатая обстановка жилища опального наблюдателя.

Старый наблюдатель молча лег и отвернулся к стене, обнажив свои худые жилистые ноги. Иоанн бросил на него притупленный взгляд и тихо вышел из комнаты. В голове его царил неприятный шум, сердце ныло, челюсть дрожала от желания кричать, и все это передавалось в ускоряющийся стук сапог по лестнице. Загнанным зверем выбежал иониец на площадь и тут только понял, что идти ему, строго говоря, некуда. Он сел на крыльце храма и стал разглядывать прохожих. Вскоре эффект, произведенный в его душе странным приемом Сына Рыжего, развеялся, и его мысль начала уноситься мимо угрюмых лиц и потных тел, мимо грязных телег и невзрачных фасадов - все дальше от города, за моря и горы, в годы его юности, к его любимому учителю, заменившему ему увлечения юности, к старым ученым, заменившим отца, к невиданным чудесам и потрясающим словам, по-прежнему ярко звучавшим в его сердце...

В ту ночь мальчик Иоанн сам первый раз в жизни увидел небо по-новому. Он, бородатый Симон Камень и еще несколько наблюдателей - и Посвященный. Все они стоят в долине у подножия священной горы и смотрят, как пробуждаются от дневного сна звезды. Сколько их? Только Бог знает. Посвященный говорит, что этих светил не меньше десяти тысяч. И ему хочется верить: ведь видишь только несколько сот звезд, а сколько еще ускользающих от твоего внимания, способных поманить своим блеском, когда ты смотришь в другую сторону, а потом исчезнуть?

 - Видите: десять тысяч глаз смотрят на нас. Это пять тысяч праведников, которым Господин приготовил место в своем дворце. Они хотят разделить с нами нашу трапезу - трапезу слова и знания. Я дам вам и им хлеб небесный, - Он сделал паузу, - Смотрите! Вот эти пять светил - это и есть небесный хлеб, круглые лепешки. Они никогда не черствеют и живут вечно, и другим дают вечную жизнь в свете. Эти светила, спутники ночи, наполняют собой двенадцать звездных фигур, как будто двенадцать корзин. И пять тысяч праведников на небе насыщены одним видом и одним только светом этих хлебов, живых и движущихся. Такова будет и ваша трапеза на небесах: от духа и света, а в духе и свете - знание и правда...

Прохладный воздух шел с моря, заставляя кутаться в плащи. Святая гора величественно чернела треугольником на гиацинтовом фоне неба. Ученики смотрели вверх и молчали.

Резкая боль в затылке - и иониец падает на четвереньки. Весь череп готов расколоться, а глаза не видят ничего, кроме пары травинок, пробившихся сквозь камни. Он проводит рукой по голове и смотрит на руку невидящими глазами. Сквозь черноту он понимает, что это кровь. Еще удар в то же место. Иониец хочет бежать, напрягает все силы, но даже не сделал полушага. Откуда-то издалека доносятся слова: «Дохляк, а держится». Третий раз. Чернота.

***

Наконец бесценный груз был доставлен. Шестерка ломовых лошадей втянула на площадь огромную повозку. Повозка представляла собой ящик, из крыши которого торчали обернутые шерстью головы. Они подъехали точно под деревянный каркас, на котором был установлен цилиндрический блок с несколькими свисающими тросами. К ящику подлетело несколько человек и начали быстро его разбирать. На мостовую летели доски и веревки, и вскоре перед толпой предстали могучие силуэты, укутанные шерстью и перемотанные толстыми веревками, которые соединялись с тросами от блока. Вокруг рабочих сновал маленький человечек в синем тюрбане - это был зодчий. Эпарх и префект сидели напротив на небольшой трибуне. Вместе с ними, но несколько поодаль, сидел и наблюдатель Малый в золотой рясе. Дюжина строителей, покончив с приготовлениями, обошла окруженный каркасом постамент и присоединилась к другой группе. Им предстояло идти по команде шаг в шаг, держась за тросы. Пока они разбирали тросы, строились в линии и приноравливались, в толпе уже во всю шли разговоры. «А что если не удержат?» - «Да порвется обязательно, или узел развяжется - короче, грохнется эта дура, вот и все представление». Этой дурой была золотая статуя императорской семьи высотой в два человеческих роста. «Вон какую отгрохал!» - говорили мещане, но смотрели при этом не на зодчего, а на сидевшего рядом с эпархом толстяка в пурпурной мантии. Это был новый губернатор Востока. По слухам, ключевым условием его повышения была именно эта статуя, на которую он не пожалел ни казенных, ни даже церковных денег.

Но вот трубит труба, и гул на площади мало-помалу стихает. Один из рабочих отделяется от своей группы и начинает командовать. Взмах его руки - и рабочие всей гурьбой навалились на канаты. Тросы, только что вольно висевшие, стали прямыми, как острие кинжала. По команде начальника они делают один шаг, потом второй - и один край статуи отрывается от земли. Команда - и статуя одним краем начинает медленно ползти по повозке. Все замерли. Следующий шаг - и статуя отрывается от телеги, свешивается на сторону и мгновение несется по воздуху. Еще чуть-чуть - и золотые фигуры со всего размаху влетят в гранитный постамент. Кони ржут и вместе с повозкой скачут в толпу. Губернатор вскакивает с выпученными глазами, архитектор вопит «Назад!» - и группа рабочих, отпрянув, неуклюже падает. Статуя врезается в кусок сырой земли из-под выкорчеванных булыжников и с грохотом встает на новое место. Толпе этого достаточно: кто-то ринулся назад, кто-то попал под перепуганных лошадей, бабьи визги и отчаянные ругательства перекрывали и звук трубы, и крики властителей. А зодчий с выражением дикого ужаса, чуть не плача, подлетел под трибуну и рухнул перед губернатором.

 - Прости меня, достопочтенный! - кричал он, - Я не знаю, как так вышло... Я видел, везде делают так... - тут он окончательно разразился плачем. Невнятными воплями и рваными фразами он пытался донести, что именно так его учили устанавливать статуи и что всегда этот механизм работал и вдруг - в расцвете его карьеры, когда он уже собирается женить своего младшего сына - дал сбой. В это время к губернатору тихо подошел другой человек, тоже в синем тюрбане, но значительно моложе. Он заявил:

 - Достославный губернатор, я знаю, как поставить такую статую.

 - Что? - прикрикнул губернатор, - Этот ученый не смог, а ты сможешь? Он старше тебя и лучше знает!

 - Все же осмелюсь сказать, - вкрадчиво продолжал молодой, - Киликиец, по-видимому, раньше ставил статуи меньшего размера и легче. А такой, как у тебя, он раньше и в глаза не видывал, - эта фраза возымела действие, губернатор успокоился и от удовольствия выпятил нижнюю губу. - Тут нужен другой подход. Дай мне еще десять рабочих - даже этих, из толпы, и еще пару канатов.

 - Хорошо, - сказал губернатор, - делай как знаешь. Не поставишь императора на место - сам виноват, - затем обратился к войскам, стоявшим кругом и сдерживавшим напор толпы:

 - Наберите ему десяток мужиков покрепче. Живо!

В первом ряду из-за начавшегося водоворота оказался в тот момент и Сын Костыля, зеленщик. Его-то, благодаря его росту, и вытянул на середину гвардеец. Тут же к нему присоединились еще несколько человек, двух из которых он знал и поприветствовал. Среди рабочих - новых и старых - тоже нашлось немало знакомых, и все грозило закончиться мирной посиделкой на холодном граните на виду у тысяч людей, если бы не молодой архитектор. Он бежал к новобранцам от губернатора, по пути запнувшись о своего видавшего виды коллегу, который так и лежал ничком перед трибуной, не смея пошевелиться. Префект заметил это и тихонько дал приказание унести полуживого зодчего с места его позора.

 - Эй, неучи! - командовал молодой, - Идите на ту сторону и оберните канаты вокруг статуи. Нечего рассиживаться.

 - Еще не сделал ничего, а уже пошел орать, - проворчал Сын Костыля.

 - Что? - взвизгнул синий тюрбан, - Ты тут не рассуждай, а делай. Будете тянуть как я скажу - и будет все готово! А кто будет рассуждать, - обратился он ко всем, - того отпущу с миром... И с размалеванной спиной.

Взрыв хохота. Новобранцы взяли канаты и встали от остальных строителей по другую сторону каркаса. Снова загудела труба, рабочие по команде начали движение. Десять мещан уперлись ногами в булыжники и держали статую веревками, чтобы она не раскачивалась. И вот она повисла в воздухе.

 - Правее берите! - орал архитектор, и Сын Костыля со своими напарниками, полулежа, обливаясь потом, пятился в сторону. Статуя уже висела выше постамента, и понемногу новобранцы стали ослаблять свои канаты. Фигуры оказались точно над постаментом, только повернутыми не в центр площади, а куда-то вбок.

 - Теперь живо сюда, - крикнул синетюрбанный, - будем их ставить.

Те рабочие, что с самого начала поднимали статую, развернулись и сделали шаг вперед. Статуя, по-прежнему накрененная, опустилась и почти коснулась гранита.

 - Стой! - скомандовал архитектор, - разворачивай ее, лицом ко мне.

Мещане послушно подбежали к статуе и начали осторожно ее толкать. Строители еще приотпустили свои канаты. Сначала одним, а потом и другим краем фигуры были водружены на место. По площади пронесся облегченный вздох, а губернатор даже достал бурдюк с вином и сделал изрядное количество глотков. После очередного гула трубы он произнес:

 - Сейчас мы увидим самого императора и его святейшую семью!

Пока рабочие валили на землю и спешно оттаскивали деревянный каркас, губернатор продолжал:

 - Теперь наш город, краса и... - он запнулся, но ему вовремя подсказали, - и гордость империи, наша провинция имеет лучшее изображение святейшего и могущественнейшего императора. Нигде такого нет, а у нас есть!.. Святейший будет следить за нами... - губернатор явно не знал, что еще сказать. Нет, конечно, его подмывало похвастаться, что именно он дал приказ отлить эти фигуры, но, вспомнив строжайший запрет императора, замялся и только выставил вперед свой живот, обтянутый блестящей пурпурной мантией с золотыми краями. Действительно, им можно было залюбоваться, и первые ряды не скрывая эмоций глазели на губернатора, на его живот, на мантию, на фибулу с огромным рубином, на желтые в крапинку штаны и конечно же на захватывающие дух красные сапоги с длинными носками и искрящимися драгоценным блеском застежками.

Но вот каркас перенесен в незаметное место, и настал ключевой момент всего этого утреннего действа. Рабочие начали распутывать статую, развязывать узлы, оттаскивать веревки. Немного покружив вокруг нее, они остановились. Тогда молодой архитектор подошел к губернатору и, кланяясь, сказал:

 - Все готово. Я не осмелюсь развязать последний узел, чтобы не осквернить императора.

Губернатор, еще больше разважничавшись, подошел к статуе, с помощью двух рабов забрался на постамент и начал развязывать узел на голове самой высокой фигуры. Когда с узлом было покончено, он начал сдирать ткани, шерсть и пух, которым была обита статуя. И перед толпой стали обнажаться переливающиеся золотом руки, затем туловища в длинных накидках и сарафанах, и наконец головы. Занимаясь распаковыванием статуи, губернатор потерял всю свою недавнюю важность и оголял головы уже с суеверным страхом. Как только он снял шерстяной мешок с головы императора, вся площадь рухнула на землю. Губернатор, не глядя на лица золотой семьи, самостоятельно соскочил вниз - его рабы уже валялись лицом в земле - и тоже пал ниц. Утреннее солнце завораживающе играло в брильянтовых перстнях на руках императрицы, в усыпанном изумрудами и рубинами венце императора, переливалось на их вытянутых лицах и текло по гладким мантиям, растекаясь по благоговейно замершему народу. Несколько секунд на площади царила полная тишина, даже пришедшие крестьяне и рыбаки старались не сопеть своими угрюмыми носами. Широко открытыми глазами из чёрного агата император оценивал покорность одного из своих крупнейших городов, смотрел на спины своих рабов. Он - золото, его венец - ясное солнце, его меч рассекает горы, его ноги стоят на берегах великого моря, в сравнении с ним каждый смертный - пыль.

 - Слава императору и императрице! - прокричал губернатор, наконец посмевши подняться на колели. После этих слов он все так же на коленях подполз к императору и приложился губами к его ногам. По его щекам текли слезы. За ним то же самое проделал эпарх, следом наблюдатель Малый, затем префект города. Все это время остальные по-прежнему были вжаты в землю диким трепетом. Трое властителей отползли на порядочное расстояние от императорской семьи и только тогда поднялись на ноги. Не отряхивая штанов, они сели на своих коней и уехали в нагорную сторону.

Как только последний всадник скрылся из виду, толпа ожила. Теперь она с жадностью смотрела на золотого императора и его семью и не двигалась с места только потому, что каждый боялся быть обойденным на пути к реликвии. Тысячи человек застыли, готовые бежать к святейшей семье и пожирая их глазами. Несколько мгновений медленно текли одно из другого и вдруг были прерваны надрывным криком какого-то юродивого:

 - Дайте же и мне поцеловать их!

И после затишья буря разразилась во всю свою мощь. Огромная река народной любви, сдерживаемая до сих пор зыбкой плотиной страха, хлынула вниз, сметая все на своем пути. Люди, доведенные до беспамятства, бежали, толкали друг друга, подминали и растаптывали неповоротливых, карабкались по головам. Гвардейцы и рабочие, бывшие ближе всех к золотой семье, первыми ринулись к статуе и начали возбужденно целовать их, начиная от ног и карабкаясь все выше. Слюни и слезы счастья текли по молчаливым фигурам, а толпа все напирала и напирала... Нужно было как-то остановить этот всплеск обожания, и самые ответственные и предприимчивые спешно посылали за вином. Дурман верноподданичества они хотели разбавить дурманом вина, не менее благородным. По толпе потекли от краев к центру бочки и бурдюки, их дырявили и жадно подставляли рты под жгучий яд. Очень скоро настроение толпы начало меняться: люди потеряли единое направление и, не помня себя от счастья и вина, скакали, пели и кричали, валялись на горячих грязных камнях, рвали на себе одежды, целовали и даже кусали друг друга...

А он тоже был здесь. Вернее, он стоял на крыше над залом собрания паствы наблюдателя Сына Рыжего. Стоял и тяжелым взглядом наблюдал за всем, что происходило на площади. Он уже знал, чем это кончится. Он развернулся и стал медленно спускаться по веревочной лестнице через световое отверстие.

Сев на тахту, иониец мрачно слушал доносившиеся с площади крики и стоны восторженных людей. Наблюдатель же все не возвращался. Если и он там, в этой безумной каше... Иониец сидел, закрыв лицо руками, и смотрел в пол. Наконец внизу на лестнице послышались шаги. Несмотря на возраст, Сын Рыжего довольно быстро поднялся и открыл дверь. Угрюмый вид ученика его смутил, бодрость сменилась удивлением.

 - А ты чего тут сидишь?.. Ты хоть статую новую видел?

 - Видел, - буркнул Иоанн. Он исподлобья глянул на Сына Рыжего и еще раз убедился: да, и этот был там. Наблюдатель же, видя такое состояние своего подопечного, ходил по комнате и тоже молчал. В конце концов, то ли подумав хорошенько, то ли просто не выдержав тишины, он заговорил:

 - Ну в самом деле, стоит ли так расстраиваться? Да, не пришли люди в церковь, пошли на праздник. Но ведь им нужен отдых. Всему свое время... Тебя народ любит, но нельзя же быть таким ревнивым...

Последняя фраза заставила Иоанна так резко поднять голову, что старый наблюдатель отпрянул и теперь смотрел на него с открытым ртом.

 - Нет! - крикнул иониец, и после некоторой паузы глухо и твердо проговорил, - Не за себя ревную. А за Господина. Вот что. Только Богу я стану целовать ноги, и никому больше. Император - пыль по сравнению с Богом.

Такой резкости Сын Рыжего не ожидал, но все же попытался возразить:

 - Но ведь император и поставлен Богом...

 - Император?!.. Да! Император! - закричал Иоанн и вскочил с места, - Императору слава и почет! А это что? - он притянул наблюдателя к маленькому окошку и ткнул пальцем в окруженную толпой золотую фигуру, - Это что?! Император?.. Это металл, и больше ничего. У него нет даже человеческой души, а ему поклоняются как царю... Нет! Как Богу!.. Понятно? Вот за что я ревную!

 - Послушай, - проговорил наблюдатель после небольшой паузы, - ты слишком горяч. Тебе ведь уже доставалось за твои проповеди и разговоры. Вспомни хотя бы, как ты просидел неделю в яме у Малого...

Иоанн отлично помнил тот случай прошлой весной. Пока он был без сознания, его приволокли в церковь Малого и положили прямо на алтарь. Он смутно помнил сам допрос, потому что часто терял сознание, но у него до самой смерти останутся шрамы на правой руке от кипящей смолы и всю жизнь будут болеть ноги от долгого пребывания под землей. И все же он не сдался. До самого конца, когда Сын Рыжего сумел собрать нужную сумму и выкупить своего подопечного, он отказывался проклинать посвященного. Всю ту неделю он раз за разом отвечал, что посвященный - не просто человек, а сын Бога.

Ясно было, что это последний довод Флавиана.

 - Да, просидел! И еще просижу, если придется! Я не могу врать! И не могу молчать. Потому что я видел самого посвященного, а он не мог молчать и не мог врать! И это не я, а он сам говорит против статуй!

Сын Рыжего окончательно смешался. Теперь он испытывал угрызения совести за то, что вместе с толпой воздавал честь озолоченной императорской семье. Он смог только спросить:

 - И что же делать? Как ты объяснишь народу, насколько Бог важнее императора?

 - Как? А Бог сам покажет, насколько! Бог этого так не оставит! Он сам за себя постоит! Стыд нашему городу, только и остается надеяться, что кара будет неравносильна преступлению.

Нахмурив брови, Иоанн еще походил по комнате и наконец решил уйти. Он обернулся на пороге и повторил:

 - Бог этого не попустит!

Сын Рыжего опустился на тахту и погрузился в тяжелую старческую думу. А иониец пришел к себе домой и забылся неприятным полуденным сном. Проснулся он уже под вечер. В голове была жуткая тяжесть, мысли толклись обрывками, безо всякой связи друг с другом. Иоанн выпил воды и умылся, но это помогло слабо. Решив, что до ночи еще достаточно времени, он снова лег спать, но сон куда-то испарился. Иониец долго ворочался на своей кровати, но зря. Хотя определенная польза от этого была: мысли постепенно начали обретать стройность и порядок, и теперь иониец уже не просто пялился в потолок, а думал. О чем он думал, он пока не решался говорить вслух даже самому себе. Он пытался найти доказательство одной новой идее, которую он услышал уже давно, но не имел подходящего случая проверить. Кроме него в Антиохи никто о ней не знал, а если и знал, то не относился всерьез или боялся сказать. Всю ночь ионийцу нужно будет ждать рассвета, и, окончательно потеряв остатки сна, он решил прогуляться за город. Он надел сапоги и спустился во двор, предупредил хозяйку, что вернется только утром, и вышел на улицу.

Теперь он направился в гору: обошел площадь с ненавистной статуей, вышел на широкую улицу. Обходя крепость, он едва не столкнулся с Павлином, ехавшем на осле в сопровождении нескольких слуг. Иоанн едва успел отскочить в переулок, чтобы не пришлось снова подставлять спину под плети и камни. «Не иначе от губернатора едет, жирный болван», - подумал иониец. Вполне возможно: вид у наблюдателя был истинно сытый. Иониец подождал, пока эскорт скроется из виду, и двинулся дальше. Крепость стояла на горе, и за ней начинались загородные виллы, занимавшие всю долину. Мимо этих гладких белых домов с цветами иониец шел на следующую вершину. Этот совершенно голый холм был его любимым местом для ночного посещения: сюда не доходили редкие огни города и вокруг была широкая степь. Последнюю неделю Иоанн бывал здесь почти каждую ночь и смотрел на медленно движущееся небо.

Он взобрался на холм и лег, положив голову на камень. Стояла теплая летняя ночь, как будто специально созданная для того, чтобы не спать: небо было кристально чистым, без единого облачка, а внизу даже по земле не стелился ветерок, и земля охотно отдавала накопленный за день жар. Иониец смотрел, как плывут по небу огромные фигуры, усеянные звездами, как все больше и больше проявляются эти небесные очи. Вот солнце уже уплыло далеко за горизонт, и через все небо разлился белоснежной рекой Млечный путь, разделяясь к западу на два потока. Свежим снегом лежал он, искрясь, на черном полотне неба, молоком тек с вершины, мимо попирающего смерть змееборца и сидящего в засаде стрельца, в подземный мир. Иоанн любовался мерцанием звезд и мало-помалу успокаивался. В середине ночи он задремал и проснулся только перед рассветом. «Как раз вовремя», - подумал он.

Теперь нужно было внимательно смотреть на покрывшийся лазурной пеленой северо-восток: там должны были показаться сначала тонкий серп луны, а затем солнце. Именно рассветное время представляло для ионийца особый интерес. По его расчетам, в это новолуние пути солнца и луны должны были пересечься... Иоанн смотрел на светлеющий горизонт и пытался найти узкий полумесяц. Но его нигде не было видно, хотя небо было безупречным. Горизонт уже начал рыжеть, разгорался все ярче и ярче, и вот из-под земли показался краешек солнечного диска. Стремительной колесницей выкатился он на небо, затмив собой все звезды и залив степь светом. Луны уже нельзя было найти. Тогда Иоанн понял: все решится именно сегодня. Если расчет верен... Иоанн даже вздрогнул от такой мысли. Сегодня луна закроет солнце. Вчера весь город показал свою лживость перед Богом, и уже сегодня грядет расплата: день будет как ночь. Конечно, это будет недолго, но достаточно для предостережения. Достаточно, чтобы напомнить всем, кто есть истинный господин Земли...

Теперь нужно было ждать, непрестанно смотреть на небо. Мрак мог наступить в любую минуту. Теперь только об одном молил он Бога: «Если хочешь дать нам знак своей справедливости, сделай это, когда все проснуться. Сейчас никто не заметит твоего гнева, никто не оценит, никто о тебе так и не вспомнит».

***

Среди полуденной жары вдруг откуда-то повеяло прохладой. «Неужели это с моря?» - подумал про себя рыбный торговец Карась. Он стоял в своей лавке с самого утра и только успевал брать деньги за свежайшую рыбу: странное дело, но после вчерашних торжеств народ валом валил на базар. Карась складывал монеты в ящик под столом, а его рабы суетились вокруг, выгружая на прилавок все, что было куплено на причале и собрано в огромные бочки. Хозяину лавки некогда было обращать внимание на легкий холодок, но тут, поджимая хвосты и жалобно скуля, мимо пронеслась стая собак. «Неужели гроза идет?» - подумал Карась и с тоской представил себе, что придется прятать с прилавка всю рыбу и раньше времени заканчивать этот день, который так чудесно начинался. Он взглянул на небо, чтобы узнать, далеко ли тучи. Но туч нигде не было: наоборот, небо было совершенно чистым. Прищурившись, он посмотрел на солнце и остолбенел. Правая сторона диска на целую четверть была как будто откушена. Карась стоял, пялясь вверх, и боялся пошевелиться. На небе не было туч, не было ничего, что могло бы помешать Солнцу. И вот - какое-то непонятное прозрачное существо стало поглощать дневное светило. Карась стоял и смотрел. Он ни о чем не думал, только смутная тревога постепенно начинала его одолевать. Глядя на него, на его задранную голову, выпученные глаза и открытый рот, поднимали головы и так же замирали его рабы, покупатели и проходящие мимо зеваки. Солнце исчезало на глазах: уже половина его скрылась в чреве невидимой тьмы. Мгла, безо всякого цвета и без формы, застилала справедливое и щедрое Солнце, съедала, уничтожала его. Карась все не двигался, хотя в голову его уже стучались отчаянные мысли. Его даже подмывало как-то помочь солнышку, спасти его, только он не знал как. Он лихорадочно пытался думать, но неведомая сила путала все его мысли, перемешивала их и возвращала его каждый раз к началу, заставляя с ужасом смотреть вверх. «Это та же тьма путает меня», - со злобой подумал он. Тем временем тьма, изумившая и повергшая в трепет весь город, казалось, собиралась не сжирать солнце целиком, а пройти мимо. Большая часть солнца была скрыта, как за завесой, но верхушка оставалась видимой и светила так же ярко, как и раньше. Тут Карась осознал: тьма, закрывшая Солнце - это только начало. Так всегда бывает: буря начинается с одного раската, но никогда им не заканчивается. Так и сейчас, это только первый удар, первая наползающая туча. Это знак.

Переборов оцепенение, Карась среди общей тишины скомандовал своим: «Закрывайте лавку и прячьтесь в погреб!» Сам же он побежал через площадь к дому - предупредить женщин и детей, укрыть их от гнева богов. Ведь они-то ни в чем не повинны!

Но до дому он так и не добрался. Пробегая мимо двух церквей, он вдруг вспомнил: в старой живет пророк! Нужно во что бы то ни стало найти его, стать рядом - своего ведь человека небеса не тронут, и кара его обойдет! Карась вбежал в церковь и сразу, издалека увидел высокого худощавого человека в льняном платке, стоящего на возвышении. В зале уже собралась толпа - все они так же надеялись спастись от неба здесь, рядом с божьим человеком. Лавочник отчаянно стал протискиваться поближе к проповеднику, но тот как раз начал говорить, в один миг заставив сотни толкущихся людей замолчать.

Проповедь 2.

Вот вы все пришли сюда в страхе и ждете от меня чуда. Вы говорите мне своими глазами: спаси нас от небесных ужасов! А я уверен в одном: знамение на небе - не самое последнее. Так же, как тьма закрывает Солнце, так же она покроет и Землю. Как Солнце растворяется в небе и рассыпается, как дом из песка, так и Земля наша может расползтись на части, может сама заживо поглотить людей со всем их добром, а может просто исчезнуть. Но не нужно этого бояться, как неизбежного. Просто нужно всегда помнить: ничего не происходит без веления Господина. Нужно помнить: даже волос не упадет с моей головы без его ведома. И конечно, наше Солнце, так заботливо освещающее и согревающее нас, не исчезнет без причины. В чем же причина? Почему Бог  решил сделать так? А причина - в нас. Для нас создал Бог эти цветы, эту землю, это солнце - и только от нас зависит, будут ли цветы цвести, будет ли земля рождать хлеб, будет ли солнце сиять.

Вы спросите: как же мы можем заставить Солнце светить или погаснуть? Я вам отвечу: очень просто. Господин наш видит с небес наши дела и знает все наши желания, и воздает нам по заслугам. Мне грустно говорить об этом сейчас, но еще больнее мне было вчера. Что мы делали вчера? Мы сделали себе идола и поклонялись ему как Богу! Лизали его стопы, курили ему благовония, резали перед ним молодых быков и купали свои руки в крови. Что это было? Кого мы целуем? Холодный металл, ничего не чувствующий! Немое и глухое золото мы сделали себе богом. Разве это не предательство Сущего? Чего же мы теперь заслуживаем, кроме тьмы? Мы сейчас похожи на неразумного юношу, который сбежал из дома своего отца и теперь спрашивает: почему же он не отдает мне мою долю? Наше счастье, что Господин наш милосерден! Наше счастье, что он сначала делает нам знак на небе, а не лишает нас сразу всех радостей этого мира.

Если бы не наша глупость, если бы не безумные почести истукану, этого зловещего знака могло и не быть. Но это только знак: Бог дает нам шанс. Он дает нам время, чтобы покаяться, чтобы исправиться. Он говорит: пойдите в церкви и на высоты и скажите: «Да, Господин, я согрешил. Я был не прав перед тобой». Я уверен: Бог справедлив, и он посмотрит на наши мысли, на наши поступки. И если мы будем поступать так, как он велит - мы будем под самой надежной защитой.

Пойдем же сейчас на площадь и, как только тьма отступит, поблагодарим Бога Сущего за то, что дает нам Солнце и свет!

Толпа вынесла Карася на площадь. Он едва успевал перебирать ногами, чтобы не потонуть в людской лаве. Но площадь тоже была забита людьми, и напиравшие сзади перемешивали и мяли тех, кто толпился в притворе. Карась начал задыхаться, он пытался приподняться на цыпочки, толкался и цеплялся за других в надежде глотнуть воздуха и быть хоть немного выше других. Он озирался вокруг в поисках возвышения, но вокруг были только люди и голые стены. Карась, шумно глотая ртом спертый воздух, продирался сквозь толпу сам не зная куда. Он глянул на солнце: первая беда была уже позади. Диск солнца уже почти освободился от загадочной пелены и сиял с прежней силой. Вот только бедный лавочник уже не мог этому радоваться: он искал только выхода из обволакивавшей его толпы. Ему не было дела до своей лавки, которую сейчас отчаянно обороняли от ошалелых покупателей его рабы. Он не знал, что после его бегства весь рынок пришел в движение и начал стремительно разорять сам себя. Люди ломали лавки, разливали масло, разводили огромные костры и бросали туда продукты из тех лавок, которые хуже всех защищались. Карась мог только слышать едкий запах, разлившийся с попутным ветром по всей площади, мог ощущать страшную головную боль от стелящегося угара. Он даже не подозревал, что прихожане флавиановской церкви уже сделали выводы из проповеди своего кумира, уже нашли виноватых в гневе небес. Карась ничего этого не знал. Он плавал по людскому морю и думал только о том, как бы не пойти ко дну.

Вдруг его взгляд упал на золотые статуи. Карась понял: вот оно, спасение! Осталось только добраться до них и залезть на постамент. До него было не больше пятидесяти шагов, и Карась стал активно распихивать всех вокруг, пробираясь к заветной цели. Он шел по ногам через возмущенные крики и ворчание - и вот прямо перед ним оказался гранитный пьедестал. Нисколько не мешкая и не смущаясь императорской семьи, Карась вскарабкался на каменную плиту и наконец вздохнул свободно. Теперь он уже был достаточно спокоен, чтобы смотреть и слушать, что происходит вокруг. В толпе уже объявились музыканты, и были слышны звуки барабанов и пастушечьих дудок.

 - Все из-за них! - услышал он совсем рядом исступленный крик, - Из-за них солнце отвернулось от нас! Мы их поставили, и теперь небо обрушится на нас! Будут лететь огненные камни, и духи без вида и запаха задушат нас! Мы все погибнем и будем лежать на пепелище!

Напротив Карася, у самого постамента стоял маленький старичок и нещадно орал. При этом он постоянно тыкал пальцем в золотые фигуры, от чего прилипшему к ним лавочнику стало неловко. Карась знал этого человека - он был уважаемым в городе, странником, бывавшем даже за морями, в святых городах. Последнее время он жил за городом в одиночестве, но теперь вдруг пришел в город и, как всегда, оказался в гуще событий. В своем грязном сером плаще, с торчащими из-под него, как палки, босыми ногами, он был скорее похож на нищего, чем на учителя. Однако волнующаяся толпа жадно слушала его пламенную речь.

 - Такую участь готовит нам Сущий! Так будет, если мы оставим здесь этих истуканов, как ни в чем не бывало. Так ведь лучше уничтожить одного, чем чтобы погибнуть всем! Лучше мы сами накажем тех, за кого теперь терпим страдания! Тогда мы будем чисты перед Богом!

 - Да! Пусть будет так![8] - гремела толпа едва ли не после каждой его фразы.

 - Эти истуканы так нас унизили! - снова заорал старик и ткнул пальцем в императорскую статую, - Возьмем же камни и побьем их, чтобы нам не быть побитыми! Да будет так!

Диким бесформенным ревом отозвалось людское море на этот призыв. Прямо из мостовой люди стали вырывать булыжники и кидать в статуи, стараясь попасть в их бесстрастные лица. К счастью для старичка, он успел отковылять в сторону и сейчас наблюдал со стороны за градом из камней. А вот Карасю повезло куда меньше. Стоя вместе с золотыми фигурами, он сам оказался мишенью. Увидев летящие в его сторону булыжники, он, закрыв руками затылок, спрыгнул с постамента и хотел убежать подальше. Но тут же попал в руки своему старому другу, Сыну Костыля, с которым он часто встречался на праздниках вроде Дня вина. Тот схватил лавочника за грудки и заорал ему в лицо:

 - И ты с ними, сволочь кучерявая!

Сына Костыля от гнева трудно было узнать: глаза сузились в щелку, рот скривился в оскале. Он со всей силы толкнул Карася обратно к плите, так что тот упал на четвереньки.

 - Сын Костыля, это же я! - закричал он, чуть не плача от страха и обиды.

 - Люди! Этот безбожник защищает истуканов! - орал во все стороны Сын Костыля. Карась дико смотрел, как его стремительно окружала внушительная куча народу.

 - Да ты, гадюка, сам ведь многобожник! Тебя бить-то надо! - закричал он и кинулся было на бывшего приятеля. Но только лишь он дернулся с места, как в него полетели десятки камней. Карась снова свалился на четвереньки и все продолжал осыпать проклятиями старого друга. Когда он уже совсем припал к земле, к нему подошел сам Сын Костыля и проговорил:

 - Вот так тебе, враг Божий! - и со всего размаху всадил ему булыжник в череп. Карась воткнулся носом в сырую землю, и из его затылка ровной струёй полилась кровь.

Сын Костыля не долго рассматривал умирающего товарища. Он убил язычника и теперь чувствовал себя командиром. Он бегал среди толпы и помогал разбирать мостовую. Он сам показывал более молодым и слабым, как нужно сильно и метко кидать камни. «Червяк ты, червяк, - говорил он, - Что под ноги-то кидаешь? Силенок мало? В голову им, в носы, в глаза кидай! Со всей силы, чтоб им под землю провалиться!» Наконец он наткнулся на странника. Старик стоял в стороне и был явно чем-то расстроен.

 - Что грустишь, божий человек? - крикнул ему в ухо Сын Костыля, но тот ничего не ответил и даже не пошевелился. Простояв так еще немного, странник вдруг обернулся и твердо сказал:

 - Останови их. Это бесполезно, - и Сын Костыля без оглядки побежал исполнять приказание. Только что он сам закидывал фигуры и помогал другим, а теперь грубо вырывал из рук булыжники и, приговаривая «Странника слушай, змеюка!», угрожал размозжить этими камнями головы ослушников. Его стараниями, а так же стараниями еще нескольких молодчиков толпа была усмирена. Все опять ждали решающего слова странника.

 - Кидать камни глупо и бесполезно! - закричал он, - Так мы не избавим себя от заслуженной кары и будем только посмешищем народов. Камнями не уничтожишь золото. Бог с небес видит этих истуканов, они у него как сор в глазу! Избавим себя от них, сбросим в реку, тогда наш город будет спокоен. Тогда мы избежим божьего гнева и к нам придут мир и тишина! Да будет так! Тащите веревки, уберем с глаз этот срам!

Веревки нашлись быстро. Несколько мужиков забрались на статуи и опутали их шеи. Быстро спрыгнув и взяв веревки, они начали тянуть. К ним присоединялись другие, даже женщины, ругаясь, хватались за веревки. «Отходи!» - кричат какому-то неизвестно откуда взявшемуся мальчику, но уже поздно. Огромные фигуры под общее «о!» летят прямо на него и с грохотом расплющивают еще одну невинную жертву своего недолгого существования - его даже не видно из-под статуи.

Теперь фигуры, ободранные и истертые, лежали на земле, а вокруг них деловито топтались верные ученики Флавиана и Иоанна, думая, как протащить их три квартала до реки. Не найдя способа лучше, они взяли веревки и, встав впереди, стали тянуть. Остальные же гурьбой встали за статуей и толкали ее, не жалея сил и едва не вступая в драку за место в первом ряду. Страшно гремя, фигуры перекатывались с одного бока на другой. Процессия, волнуясь и шумя, медленно двигалась по площади в направлении реки. Толпа начала входить в улицу, и тут обнаружилось, что высокий император едва входит между домами. Налетевшие люди попытались отбить у него голову камнями, но ничего не вышло. Тогда решили тащить тела прямо так, шлифуя глиняные стены. Впереди шли музыканты с барабанами и дудками, за ними тянули свои веревки десятка два мужиков, а за ними, заглушая и музыку, и крики, громыхала статуя, на которую со всех сторон липли, стараясь помочь друг другу, люди. Раздирая стены домов, клочьями вырывая все укрепления и полы, святейшая семья катилась прямо в реку. Дойдя до нее, тянувшие отошли в сторону. Напиравшая сзади толпа тут же свалила статую с ровной площадки, и она, медленно переваливаясь, покатилась по склону к реке. Ворвавшись в воду, она перемешала все, что было в реке, и погрузилась на дно, выбросив на поверхность огромное пятно водяной мути.

 - Теперь мы свободны от греха!

 - Это же безумие! Что они творят!

 - А ты что хотел? Ты сам-то себя слышал, когда проповедовал?

Иониец и Сын Рыжего стояли на крыше старой церкви и смотрели на утекающую с площади процессию. Старик был угрюм и спокоен, зато Иоанн не находил себе места и все ходил взад-вперед, разводя руками.

 - Я говорил о покаянии! - через некоторое время воскликнул он.

 - Ты сам сказал, что все дело в статуях, - пожал плечами наблюдатель, - Они поняли тебя как могли.

Иониец остановился, но ничего не ответил. Где-то среди домов стоял грохот и гвалт, а два священника стояли, не двигаясь, и молчали. Тогда Сын Рыжего, чтобы отвлечь своего подопечного от мрачных дум, решился задать вопрос, который с утра не давал ему покоя.

 - Скажи, друг, а почему ты с самого утра сидел здесь на крыше? - начал он издалека. Иоанн не сразу ему ответил. Он опять почувствовал подвох. Он посмотрел на наблюдателя, потом вдаль и после некоторого раздумья произнес:

 - Да, я сидел не просто так. Я ждал. Ждал, когда Луна найдет на солнце.

 - Луна? - Сын Рыжего нахмурился, - это ты про... про то, что закрывало солнце?

 - Да, - спокойно сказал иониец. Старый наблюдатель долго удивленно смотрел на него. Он думал и наконец, вдруг ободрившись, спросил:

 - Так выходит, ты знал? Ты знал, что идут бедствия? И ты ничего не сказал? - заканчивал Флавиан уже со злобой, напирая на ионийца и крича ему прямо в лицо, - Ты нас не предупредил?

 - Я не знал точно! - заорал ему в ответ Иоанн, - Я не был уверен!

Наблюдатель в бешенстве отвернулся от него и отошел на несколько шагов.

 - Ты ничтожество! Размазня! Ты похоронил свой дар! Знаешь ли, что... - но тут он осекся. Его глаза округлились и смотрели в одну точку где-то внизу. Лицо наблюдателя в один момент изменилось: теперь не гнев, а страх был в его глазах. Иоанн обернулся и пришел в ужас. Сверху вниз по улицам мощными струями заблестели потоки щитов и мечей, быстро перетекая от крепости к площади. Иоанн смотрел, как прямо к нему по переулкам вразнобой бегут воины. Вот они уже почти целиком на площади.

 - Это от губернатора, - задумчиво произнес Сын Рыжего, но иониец его уже не слушал. Он сорвался с места и с разбега спрыгнул вниз, в комнату наблюдателя. Ловко приземлился, оправился, толкнул дверь, так что едва не разломал ее, и побежал вниз по лестнице. Лестница выводила в маленький закуток, а оттуда - в церковный зал. Иоанн побежал через весь зал, смотря сквозь проемы на улицу. «В притвор я уже не успею», - понял он. Но именно из притвора вела лестница на башню. «Может и не зайдут», - решил Иоанн и вбежал в притвор. Его увидели с улицы, но он уже летел по крутой лестнице, перескакивая через три ступеньки. Один пролет, второй, третий, четвертый... Вот он! Иониец схватился за веревку и начал бешено долбить в колокол. Пронзительный и грязный звон окатил весь город. «Только бы успели», - вертелось в голове ионийца. Вот уже слышен топот на лестнице. Иоанн продолжал звонить, а перед ним уже выросли два коренастых бойца в красных рубахах. Иониец прижался к стене, ожидая удара. Но удара не было. Один воин смотрел удивленно, другой недоверчиво.

 - Я его знаю, сказал первый, - это пророк.

 - Да это обычный шарлатан, еще и разбойник. Прикончим его, и дело с концом! - закричал второй, но первый схватил его за руку.

 - Стой ты, придурошный! Я видел, он на крыше сидел, пока солнце не потемнело! Понимаешь? Это он!.. - при этих словах лицо второго вытянулось.

 - На крыше? Так это... он... - второй дико посмотрел на ионийца и начал пятиться. Пятясь, он перешел на шепот:

 - Нет... нас не надо... не надо...

Бойцы медленно отошли к лестнице и с криками «Мамочка!» помчались вниз. Там их уже ждала небольшая кучка таких же солдат. Они только и ждали счастливого возвращения своих товарищей, чтобы жадно ринуться в зал и во все комнаты и подвалы флавиановской церкви. Но товарищи едва ли не кубарем скатились по лестнице и закричали:

 - Бежим! Он нашлет на нас смерть!

Доселе бойкие, все воины тут же, как из горящего дома, пустились наутек. Добежав до середины площади, они наконец пришли в себя и вспомнили, зачем они появились в центре города.

 - Идем буйных бить!

И вся компания бодро зашагала к реке. А там уже представление началось без них. Услышав колокольный звон, народ стал разбегаться кто куда. Куда-то пропал и сам странник. Часть же людей осталась ждать. Среди них был и Сын Костыля. Он ходил вокруг толпы, как главнокомандующий, и кричал:

 - Что, бабоньки, в штаны наложили?! Так чего же вы не бежите, как эти подонки? А?! Кого боитесь-то? Этих тупорылых щенков - да они штаны с первого разу не наденут! - орал он, махая руками, явно довольный своей шуткой, - Некого нам бояться! С нами Солнце! Мы его вернули, и оно нам поможет! - он замолчал на некоторое время, не переставая ходить кругом и громко сопя. Затем он собрался сказать еще пару фраз:

 - Кто они такие, чтобы... - но не договорил, потому что они жадными стаями бежали по переулкам к пустырю, где стояли бунтовщики. Толпа попятилась, но отходить было некуда: их прижали к реке. Тогда люди с криками бросились врассыпную. Они бежали вдоль реки, одни к морю, другие в гору. Но солдаты выбегали наперерез и закрывали им все пути к отступлению. Самых проворных тыкали в спину или закидывали камнями, остальных встречали лицом к лицу. Некоторые мужики с голыми руками бросались на губернаторских бойцов и даже валили их на землю, выбивая меч из руки, но тут же получали удар в спину. С женщинами в этом отношении было гораздо проще: они, подбирая юбки, спотыкаясь и семеня ногами, пытались обежать окружавших. Им просто вспарывали животы, или хватали за волосы и резали глотки, или, в знак особого расположения, избивали до потери сознания. Некоторые из них с разбегу бросались на колени с заунывными криками и получали дубинкой по затылку. Больше всего проблем было с детьми: они начинали без устали бегать кругами и зигзагами, сбивая с ног увесистых воинов. Но стоило лишь убить мать ребенка, как тот останавливался и со стеклянными глазами встречал смерть.

В каких-нибудь четверть часа у реки остались только едва двигающиеся старики и совершенные глупцы во главе с Сыном Костыля. Но и он уже потерял веру в помощь Солнца или кого бы то ни было. С отчаянием глядел он вокруг, на ловко орудующих мечами и дубинками солдат, и понимал, что очередь того и гляди дойдет до него. Сопротивляться бесполезно. Пощады не будет. Тут кто-то невидимый сказал ему на ухо: «Беги же!» и Сын Костыля кинулся бежать. Он расталкивал стариков, валил на землю прятавшихся за ними детей - на пути к воде. Там, за рекой - вольные поля, широкие дороги, там его уже никто не найдет. Неужели эти охламоны в кожаных панцирях полезут за ним в воду? Он уже начал посмеиваться, сбегая по крутому склону в реку. Вот уже кромка берега - и тут вдруг резкая боль прошла по ноге и заставила оглянуться. «У них же не было стрел!» - с ненавистью прошептал Сын Костыля. Но думать было некогда. Он вбежал в воду и поплыл, отчаянно загребая воду руками и хватая ртом воздух. Сначала он был в одиночестве, но, уже подплывая к другому берегу, увидел летящие мимо него камни и стрелы. «Уже распотрошили», - подумал он об оставленных стариках. Хромая, он выбежал из воды и стал карабкаться по склону, цепляясь за кусты и колючки. Один камень попал ему в шею, и беглец припал к земле. Несколько мгновений он вообще ничего не видел: голая красноватая муть. Еще два камня врезались в землю прямо над ним и шлепнулись на спину. Он решил, что лучше не двигаться. Несколько камней пролетели мимо, один попал в ребра. «Лишь бы не в голову», - думал Сын Костыля. Тут один камень попал прямо в стрелу, торчавшую из его голени, так что та едва не разорвала ему ногу. Сын Костыля стиснул зубы и бешено засопел, из его глаз потекли слезы, но все-таки он не закричал и не двинулся с места. Он все так же лежал, воткнувшись в глину, и ждал, пока все на той стороне разойдутся. Вот, кажется, стихли голоса. Сын Костыля подождал еще немного и открыл один глаз. На той стороне не было никого, только пустые окна и кучи трупов.

Медленно стал он взбираться по склону, стараясь прижиматься к земле. Перевалил за бугор, прополз несколько шагов и заковылял к городским плантациям. Беглый бунтовщик прошел среди зарослей винограда на безопасное расстояние и наконец сел. «Вот судьба: дед был хромой, отец калека, теперь и я», - меланхолично думал он, смотря на свою ногу и срывая с кустов спелые ягоды.

                                                                                                  

Иоанн, опомнившись, побежал обратно к наблюдателю. Спускаясь с башни, он осторожно выглянул сначала в притвор, затем в зал - но там не было никого. Тут он увидел Сына Рыжего - тот шел, очевидно из своей кельи, прямо ему навстречу.

 - Собери моих рабов и скажи, чтоб приготовили коня!

 - Зачем? - недоуменно спросил иониец.

 - Нельзя мешкать, - тихо проговорил Флавиан, - Я поеду к императору. Пусть лучше он узнает об этом от меня, чем от губернатора или этой свиньи, - под этой свиньей, конечно, разумелся Малый.

 - Нельзя мешкать! - повторил он на весь зал.

***

Целый месяц город жил... Нет, город не жил, город как будто умер. Город стал бояться самого себя. Кто-то сидел дома, кто-то прятался у знакомых, в церквах, в богадельнях. Город разделился на отдельные группы, и все были на грани войны со всеми. Но самыми важными фигурами в этой немой войне были губернатор, надеявшийся отомстить за свержение своей статуи, наблюдатель Павлин, с упоением готовившийся к суду и уже вызвавший для этого из Палестины известного сочинителя Иеронима, и оставшийся в одиночестве Иоанн. Целый месяц он не смел выйти на площадь и мог смотреть на ночное небо только с крыши. Но зато в своем зале он имел полную неприкосновенность и непререкаемый авторитет. Люди, опасливо озираясь, на закате сбегались в старую церковь, чтобы слушать доброго и чудесного проповедника.

Проповедь 3[9]

Что мне сказать, и о чем говорить? Теперь время слез, а не слов; рыданий, а не речей; молитвы, а не проповеди. Так тяжко преступление, так неизлечима рана, так велика язва: она выше всякого врачевства и требует высшей помощи. Всем окрестным городам надлежало бы придти к нашему городу и с полным участием оплакать случившееся. Дайте мне оплакать настоящее. Семь дней молчал я: дайте мне теперь открыть уста и оплакать это общее бедствие. Кто пожелал зла нам, возлюбленные? Кто позавидовал нам? Откуда такая перемена? Ничего не было славнее нашего города; теперь ничего не стало жальче его. Народ, столь тихий и кроткий и, подобно ручному и смирному коню, всегда покорный рукам правителей, теперь вдруг рассвирепел и натворил таких бедствий, о которых и говорить непристойно. Плачу и рыдаю теперь - не о великости угрожающего наказания, а о крайнем безрассудстве сделанного. Если царь и не оскорбится, и не разгневается, не накажет нас и не предаст мучениям - то, скажите мне, как мы перенесем стыд от наших дел? От плача прерывается моя беседа; едва могу открыть уста, двигать языком и произносить слова: тяжкая печаль, как узда, удерживает мой язык и  останавливает слова. Ничего не было прежде счастливее нашего города; теперь нет ничего горестнее его. Жители его, как пчелы, жужжащие около улья, каждый день толпились на площади, и все доселе почитали нас счастливыми за такое многолюдство. Но вот теперь этот улей опустел; потому что, как пчел разгоняет дым, так и нас разгоняет страх. Город наш стал, как сад, в котором нет воды. В неорошаемом саду торчат деревья без листьев и плодов; таков стал теперь и наш город: как оставила его помощь Всевышнего, он опустел и лишился почти всех жителей. Нет ничего любезнее родины; но теперь нет ничего горестнее ее. Все бегут из родного города, как из сети; оставляют его, как пропасть, выскакивают, как из огня. Как от дома, объятого пламенем, с великой поспешностью бегут не только живущие в нем, но и все соседи, стараясь спасти хоть нагое тело; так и теперь, когда гнев царя, подобно огню, угрожает упасть сверху, каждый спешит удалиться и спасти хоть нагое тело, прежде чем этот огонь, идя своим путем, не дойдет и до него. Наше бедствие стало загадкой: без врагов бегство, без сражения переселение, без пленения плен! Не видали мы огня варварского, не видали и лица врагов: а терпим то же, что плененные. Все знают теперь о нашем бедствии, потому что, принимая к себе наших беглецов, слышат от них о поражении нашего города.

Но я не стыжусь этого и не краснею. Пусть знают все о злополучии нашего города, для того, чтобы, сострадая матери, вознесли общий от всей земли голос к Богу и единодушно умолили Царя небесного о спасении общей всем им матери и питательницы. Все мы каждый день видим смерть перед глазами, живем в непрестанном страхе, страдая более, нежели заключенные в темнице, и выдерживая осаду необыкновенную и новую, ужаснее которой и вообразить нельзя. Выдерживающие осаду от врагов бывают заключены только внутри городских стен, а для нас и площадь сделалась недоступной и каждый заключен в стенах своего дома. И как для осажденных не безопасно выйти за городскую стену из-за окружающих ее врагов; так для многих из жителей нашего города не безопасно выйти из дома и явиться на улице, потому что везде ловят виновных и невинных, хватают среди площади и влекут в суд без всякого разбора. Поэтому господа вместе со слугами своими, сидят в домах своих, как связанные. Кто схвачен? Кто посажен в темницу? Кто сегодня наказан? Как и каким образом? Вот о чем только и выведывают и спрашивают они у всякого, у кого только можно узнать безопасно. Они влачат жизнь, которая жальче всякой смерти: принуждены каждый день оплакивать чужие бедствия, трепещут за собственную безопасность и ничем не лучше мертвых, потому что сами давно умерли от страха. А если бы кто, не имея этого страха и беспокойства, и захотел выйти на площадь, то печальный вид ее тотчас прогнал бы его домой: он увидел бы, что там, где за несколько дней перед тем людей было более, нежели волн в реке, бродит один, много два человека, и то с поникшим лицом и в глубоком унынии. Теперь все прежнее многолюдство исчезло. Неприятен вид леса, в котором вырублено множество деревьев: так и наш город, когда меньше стало в нем людей и только немногие появляются там и здесь, сделался скучным и на всех, кто ни посмотрит на него, наводит густую мглу скорби. И не только город, - самый воздух и даже светлый круг солнца, кажется, теперь помрачился скорбью и сделался темнее, не потому, чтобы изменилось свойство стихий, но потому, что наши глаза, омраченные мглой печали, не могут ясно и с прежней легкостью принимать свет солнечных лучей. Теперь куда бы кто ни посмотрел, на землю ли, на стены ли, на столпы ли города, или на своих ближних, везде он, кажется, видит ночь и глубокий мрак. Так все исполнено печали! Везде страшное безмолвие и пустота; исчез приятный шум многолюдства; город так безмолвен, как будто все жители его скрылись под землей; все стали похожи на камни; уста, связанные бедствием, как цепями, хранят такую глубокую тишину, как будто напали враги и сразу истребили всех огнем и мечем. Плачьте холмы, и рыдайте горы. Призовем всю тварь сострадать нашим бедствиям. Город столь великий, глава восточных городов, находится в опасности быть изглаженным с лица вселенной; имевший много чад, теперь вдруг сделался бесчадным, и некому помочь, потому что оскорблен тот, кому нет равного на земле; он - царь, вождь и глава всех живущих на земле. И потому прибегнем к Царю небесному; Его призовем на помощь: если не получим милости свыше, то нам не останется никакого утешения в бедствии.

***

Три немолодых священника и один обыватель стояли плотной кучкой у ворот старой церкви и увлеченно разговаривали. Двое были в длинных лиловых хитонах, один в желтом тюрбане, а другой в платке с позолоченным ободком; третий священник был в светлом походном плаще и мягких сапогах - они напирали на четвертого и что-то ему пытались доказать. Мещанин же, одетый в грубую серую рубаху и подпоясанный веревкой, явно был не очень доволен разговором. Он боязливо таращился на посвященных, мотал головой и отпирался. Похоже, все это продолжалось уже давно, потому что священники были порядком разозлены.

 - Я же не могу, - растерянно говорил мужик в рубахе, - Как же это?..

 - Почему ж не можешь, тупая башка? - кричал на него приезжий.

 - Так он же это... - с идиотской улыбкой лепетал мужик, - Ну почему я?!

 - Он издевается! - вскричал желтотюрбанный.

 - А вот я те дам - почему! - замахнулся на него тот, что в плаще.

 - Дай ему золотой, пусть заткнется, - процедил другой, который в платке. Приезжий, весь красный от злости, пристально посмотрел сначала на толстяка, потом на мужика.

 - Слушай внимательно, деревенщина, - начал он, тряся перед его носом монетой, - сейчас ты, собачье отродье, пойдешь к этой змеюке и скажешь, что у тебя большая беда... - он задумался на мгновение, огляделся по сторонам.

 - У тебя отец умер! Точно! Скажи ему, мол, надо на тело поглядеть, хоронить надо, а денег нет. Понял?

Мещанин испуганно смотрел на посвященного.

 - А если не получится? - не дыша, промямлил он.

 - А ты, дружок, постарайся, чтоб получилось! - прошептал приезжий, обрызгав мужику все лицо слюной, - А вот если не получится... - тут он глубоко вздохнул, - то лучше не возвращайся, я тебе живо размножалку оторву. Понял?!

Мужик быстро закивал головой. Приезжий рванул дверь церкви и со всей силы толкнул простака в притвор, так что тот повалился на колени. Дружно смеясь, священники закрыли за ним массивную дверь.

 - Думаешь, выйдет? - спросил желтотюрбанный у приезжего.

 - Точно выйдет. У кого мешок?

 - У меня, - сказал толстяк в платке.

 - Отлично, - протянул приезжий и задумался, - Я эту сволочь выведу на чистую воду.

Какое-то время все молчали.

 - А ты не боишься его судить? - вдруг спросил толстяк.

 - Этого подлеца бояться? - засмеялся приезжий, - Я же не бездарь какой-нибудь. Или ты что, тоже думаешь, как чумазые? Тоже считаешь его великим пророком? Я этого пророка в грязи валял, пока не уехал!

 - А чего ж из города смотался? - с улыбкой спросил желтотюрбаный.

 - Ну-ка! - сверкнул на него глазами приезжий, - Молодой еще. Мне лучше знать!.. Такой человек, как иониец, опасен для города.

 - Это конечно...

 - Тихо!

В зале послышались шаги. Были слышны приглушенные голоса ионийца и мужика. Священники встали вокруг двери, прижавшись к стене. Иониец открыл дверь и вышел первый, и тут же получил удар в живот. На него надели огромный мешок, повалили и стали обвязывать.

Ночь иониец просидел в той же яме во дворе наблюдателя Малого, что и всегда. Он уже успел привыкнуть к тому, что после каждого особенно яркого выступления его неизбежно ловили и бросали сюда, в маленький пустой погреб с окошком наверху, в которое с трудом можно было просунуть руку. Обычно, чем больше было одобрения и понимания со стороны народа, чем более откровенной была его речь, чем чаще в ней упоминались знать и наблюдатели, тем дольше был срок пребывания и тем больше назначался выкуп. Теперь же, после жутких событий середины августа, Иоанн и не надеялся выбраться на свободу раньше, чем через месяц.

Однако наблюдатель Павлин рассуждал по-другому. На следующий день, проснувшись рано утром, он пошел на постоялый двор, чтобы скорей привести судей из столицы. Узнав, что они приехали в город, Малый сразу же сообразил: это лучший момент, чтобы избавиться от ионийца. Пока в городе нет Флавиана, он, Павлин - единственный и первейший наблюдатель города. Поэтому вчера, быстро разыскав своего соратника Евагрия и взяв для верности авторитетного и горячего Иеронима, он выманил ионийца из его крепости и засадил в погреб. А в ожидании суда над давним противником  он с приятелями решил бурно отметить наступающую победу. Поэтому сейчас, идя по пустынным улицам, он чувствовал невыразимую слабость и брожение в верхней части живота. Он шел тяжело, весь подавшись вперед, как будто был по пояс в воде. Дойдя до конца площади, Малый почувствовал себя хуже. Смесь молодого вина и жаренного мяса подступала к горлу и рвалась наружу. Вдруг обретя несвойственную для своих размеров резвость, наблюдатель прошмыгнул в переулок, и его стошнило. Какое-то время он приходил в себя, потом дошел до ближайшего фонтанчика, промыл рот и побрел дальше как ни в чем не бывало.

Войдя на постоялый двор и узнав, где поселились гости из Рума, наблюдатель поднялся на второй этаж и открыл дверь. Обстановка в комнате почти ничем не отличалась от того бедлама, который Малый оставил у себя дома, только разве что пьяных рож было поменьше. Малый оглядел валяющихся и не решился сразу войти.

 - Гони к дьяволу этих шлюх! - крикнул какой-то помятый мужик, - К нам гость.

Мавр, стоявший в углу (Малый не мог сразу его увидеть) взял палку и легкими ударами начал выгонять за дверь стайку девиц. Павлин отошел в сторону и без особого интереса пялился на их ноги.

 - Привет, дружок, - сказала одна из них, издевательски улыбаясь в лицо наблюдателю.

 - Пошла прочь, дура, - шикнул на нее Малый, отвернувшись. Девицы ушли дальше.

 - А платить кто будет? Может, иониец? - крикнула все та же, смеясь, но уже издали.

Наблюдатель Павлин вошел в комнату и плотно закрыл за собой дверь. Через час он выходил с постоялого двора уже в компании почетных гостей.

Около полудня дверь в погреб с малюсеньким окошком отворилась, и ионийца позвали наверх. Подойдя к отверстию, он увидел двух здоровенных арабов. Иониец подал им руки, и они с легкостью подняли его. Пока он привыкал к свету, ловкие рабы уже связали ему руки за спиной. Его провели со двора в большой зал новой церкви, которой командовал Павлин. Тут было темно, даже, как показалось, темнее, чем в яме. Только у алтаря, освещенные свечами, сидели, развалившись, люди. Большая часть из них была знакома ионийцу: это были самые видные и достойные жители города. В самом центре, на высоком стуле сидел, одетый в свою лучшую шелковую мантию, пурпурную с золотыми вставками, губернатор. По левую руку от него сидели Павлин и Евагрий, разодетые в несколько цветных платьев, как петухи. Вместе с ними был и негодяй Иероним - но этот писака как раньше корчил из себя аскета, так и сейчас сидел, немытый, в старом походном плаще. В свое время после выдающейся перебранки он лихо удрал из города неизвестно куда, но после бунта не мог не приехать и не поплясать на костях, не мог не дать своих мудрых никому не нужных советов, не мог не обличать во всех грехах всех подряд без разбору. Еще было несколько мещан, стоявших в стороне, но на них иониец не обращал особого внимания. А вот кто сидел на почетном месте справа от губернатора, Иоанн никак не мог понять. Возможно, это были столичные судьи: накануне по городу прошел слух, что они едут из столицы, чтобы навести порядок, то есть потопить город в крови. Впрочем, был и другой слух: что император, то ли снизойдя до просьб Сына Рыжего, то ли по трезвому размышлению, решил помиловать город и его жителей. Арабы поставили ионийца перед судьями и развязали ему руки.

 - Сними обувь, иониец, - сказал ему губернатор. Иоанн наклонился и снял свои сандалии.

 - Ну что, начнем? - спросил губернатор у сидящих. Все кивнули, встали с мест и прошли к каменной тумбе наподобие стола. На ней лежал связанный молодой баран.

 - Вы что, судить меня будете? - спросил иониец. Но никто ему ничего не ответил. Губернатор взял из рук слуги нож и подал его одному из незнакомцев, тому, что был повыше и похож скорее на священника, чем на чиновника. Тот уверенно взял нож, подошел к барану, взял его за морду и перерезал горло от уха до уха. Вымочив руки в крови, он поднял их и с гордостью произнес:

 - Я чист перед Богом, чтобы совершать суд.

Затем подозвал к себе ионийца и приказал сделать то же самое. Тот без особого желания подчинился, сказав при этом:

 - Я чист перед Богом, чтобы отвечать суду.

Когда кровь перестала течь, судья перевернул тушу и распорол брюхо. Затем он подозвал всех, чтобы каждый засунул правую руку во внутренности и поклялся в своей искренности. После того, как это проделали иониец и все судящие, гость приказал подойти мужикам и тоже, положа руку на бараньи кишки, поклясться перед Богом. После этого все как были, с окровавленными руками, заняли свои прежние места.

 - Иониец, ты возмутил людей, и те столкнули статую императора и его семьи. То есть ты оскорбил императора, - объявил губернатор, на последней фразе выпучив глаза, - Вот свидетели.

Из тени вышли два довольно молодых человека и едва ли не хором сказали:

 - Он подстрекал народ в своей церкви!

Губернатор поднялся с места и самодовольно спросил:

 - Ну что скажешь?

 - Я никого не гнал на площадь, - начал иониец, - я не призывал закидывать статую камнями.

 - Да что он нам рассказывает?! У нас есть свидетели! Он что, глухой? - закричали наперебой священники. Тогда встал один из неместных, но не тот, что резал барана, а поменьше и потемнее, и, жестом утихомирив посвященных, спросил:

 -  Так ты не признаешь свою вину?

Иоанн не торопился с ответом. Ему казались слишком подозрительны эти незнакомые люди, которые в его городе вели себя, как цари. Вместо ответа он сказал:

 - Я готов давать ответ людям, которых я знаю. А вы двое даже не сказали, откуда вы. Как же я буду с вами говорить?

Священники во главе с Павлином опять загалдели, но гость крикнул им, чтобы они замолкли.

 - Я губернатор Дакии, - важно проговорил гость, - а со мной фракийский наблюдатель. Мы приехали из столицы. Теперь все?

 - Интересно, - продолжил Иоанн, - почему губернатор северной Дакии едет из Рума, а не из своей страны?

За такой вопрос иониец получил тяжелый удар в висок и свалился с ног.

 - Иониец! - сказал губернатор, когда тот поднялся, - тот, кто возмущает народ и оскорбляет императора, повинен смерти. И ты ничего не скажешь в оправдание? Есть у тебя свидетели?

 - Вот они, - указал Иоанн на стоявших мужиков, - мои свидетели. Они из моей церкви.

Губернатор ухмыльнулся.

 - Знаю, что из твоей. Да только вот говорят они не за тебя, а против... - иониец промолчал. - Итак, ты оскорблял императора и подстрекал народ к бунту. Будешь раскаиваться? Будешь приносить жертву повинности?

 - Я не повинен ни в том, ни в другом.

Такое упрямство вывела губернатора из себя. Он вскочил и закричал:

 - Тогда тебя побьют камнями прямо на площади!

Иоанн мрачно посмотрел на губернатора, потом на судей и наблюдателей, и задумался. Сознаться в том, чего не совершал? Или быть убитым ни за что, как отъявленный безбожник? Одинаково приятно. Совершать унизительное жертвоприношение и платить пошлину не кому-нибудь, а Малому с его кликой - и это на глазах у сотен зевак? Иониец уже начал склоняться к тому, чтобы согласиться на избиение, но тут слово взял Иероним.

 - Достопочтенный губернатор! Я хочу сказать еще кое-что. Иониец - не только бунтарь против императора. Это язва, от которой не так просто избавиться. Мало того, что он еще сопляком стал прислужником у раскольника Сына Рыжего, ведет глупую войну против всех других наблюдателей, сеет раздор в церкви. Мало того, что едва ли не в каждой своей проповеди он нагло учит всех, как нужно жить - всех, начиная от императора! Этого мало. Этим он навлекает беду и наказание только на себя. И все бы ничего, пусть этот негодяй провалится сквозь землю, пусть его глаза склюют птицы, а собаки растащат его тело по кускам - пусть, все равно он заслуживает большего!.. Но он хуже и этого. Он навлек беду и божий гнев на весь город! Вот, у наблюдателя есть свидетели! - Иероним начал задыхаться, - Они видели... Это отребье... Когда все бежали от страшного небесного знамения... Он стоял на крыше своей церкви, этого притона беззаконников... и кричал непонятные слова!

Малый кивнул. Губернатор и судьи вытаращили глаза и слушали рассказ священника, как страшную сказку. Иоанн же никак не мог понять, к чему клонит эта горячая голова. «Дважды, что ли, меня казнит?» - думал он. А гость из Палестины, раскрасневшись и будучи уже не в силах усидеть на стуле, ходил вокруг губернатора и говорил:

 - Это он своими непотребными заклятиями вынудил самого Бога сделать такое устрашение. Так скажите мне, можно ли оставлять эту гадюку жить среди цыплят? Можно ли допустить, чтобы наша земля была навеки проклята от него?.. Даже труп его будет нам обузой - не сможет земля носить его, и разверзнется, и поглотит весь город вместе с ним!

Все сидели, раскрыв рты и почти не дыша. Оратор изобразил перед ними настолько страшную картину, что ему нельзя было не поверить. После продолжительного молчания фракийский наблюдатель спросил:

 - Так что же с ним делать? Так этого не оставишь.

 - Конечно! - обрадовано закричал Иероним и замахал руками, - Этого похабника нужно наказать немедленно, чтобы нам всем не понести за него наказания! А чтобы избавить от него город навсегда, нужно только одно: изгнать его из города! Таково божье определение.

Иониец стоял, как громом пораженный. Вот, значит, что придумали эти расфуфыренные индюки! И ведь щелкопёра этого позвали, и тоже поди не за просто так. Хотя он мог и за так, ради удовольствия. Все для того, чтобы выгнать из города человека, который всю жизнь только и жил городом, только и думал, что о его жителях. Ведь едва ли не каждого знал в лицо, помогал всем, кто к нему обращался, а таких было не мало. И что же? Теперь его отрывают от земли, от людей, которых он считал родными. Иоанн попытался представить себе, куда он может уехать, и не смог. Светлая Италия слишком далеко, в Египте свирепствует фанатик Боголюбец[10], а в столицу ему и вовсе вход заказан. Больше он никаких мест для жительства не знал.

Судьи, поговорив некоторое время с наблюдателями и губернатором, встали, и один из них сказал:

 - Иониец! Если ты согласен и не имеешь ничего сказать нам, положи правую руку внутрь этого барана и поклянись, как положено.

Иониец не хотел клясться и решил прибегнуть к одной очень модной на западе лазейке:

 - Я не буду клясться на крови. Напишите приговор, чтобы он всегда был при мне. Подпишитесь сами, тогда и я подпишусь.

Иероним, все еще не успокоившись, подлетел к нему и заорал:

 - Чтоб я на тебя, собаку, еще папирус тратил! - и дал ионийцу крепкую пощечину, - Что выдумал, сволочь! Будь я на месте судей, я тогда бы взял, да и выжег на твоем паршивом лбу клеймо, как у каторжника!

«Уж ты-то конечно», - подумал Иоанн. Смирившись, он подошел к жертвенному животному, засучил рукав и засунул руку в холодное липкое брюхо.

 - Вот и хорошо, - произнес столичный гость, - теперь поклянись перед Богом и императором, что ночью до рассвета уедешь из города и никогда сюда не вернешься.

 - А как же наша церковь? - удивился иониец, - останется совсем без священников?

 - Ничего, ничего, - засмеялся Малый, - уж мы за ней присмотрим!

 - Клянись, не то мы предадим весь город огню, - спокойно сказал приезжий губернатор, - сейчас мы здесь всё.

 - Клянусь перед Богом, господином моим, что до рассвета уйду из города и не вернусь сюда, пока жив император, перед которым я повинен.

Последняя фраза произвела некоторое замешательство, но на требования повторить столичные судьи ответили, что такая клятва их устраивает.

 - Он поклялся перед тем императором, который нас послал, - сказал губернатор Дакии.

 - Ты все равно сдохнешь раньше, плешивец! - прошипел Иероним.

 - А теперь увезите этого умника в его дом, чтобы он к вечеру собрался и ночью мог уехать, - приказал губернатор Павлиновым арабам, - если надо, помогите ему, найдите мулов и повозки. Главное, чтобы к утру его близко не было! И если хоть одна живая душа в городе узнает, что здесь произошло - я лично отрежу вам языки и отрублю руки.

 - Так это же мои рабы, - недовольно заявил Павлин. Губернатор посмотрел на него и ухмыльнулся.

 - А ты сам - чей?

Павлин промолчал. Ионийца вновь связали и увели.

 - А с этими что делать? - спросил фракийский наблюдатель, показывая на группу мещан.

 - А этим придется в яме подождать, пока их вождь не уедет, - беззаботно произнес губернатор и обратился к Малому, - Наблюдатель, прикажи своим, пусть спрячут их до завтра.

Мужиков тут же увели.

 - Ну что, теперь можно и перекусить? - радостно спросил Павлин, возвращаясь со двора, и такому предложению все страшно обрадовались. Пока слуги уносили с каменного стола тушу и заносили яства, губернатор начал дружелюбную беседу с гостями:

 - А я ведь даже и не ожидал, что вы приедете так скоро. Почему вы остановились на постоялом дворе, а не поехали сразу ко мне?

 - Мы приехали поздно вечером и не хотели тебя тревожить, - ответил наблюдатель.

 - Ну и зря, - пожал плечами губернатор, - я ведь не лавочник какой-нибудь, чтобы ложиться спать на закате!.. Да, и если что, - добавил он с улыбкой, - с винцом и женщинами у меня полный порядок, уж точно получше, чем в этих клоповниках.

Светлой лунной ночью, под тихое мерцание далеких звезд, иониец со своим небольшим караваном из двух мулов, с двумя слугами-сирийцами и сопровождающими его арабами подъехал к границе города. Они стояли на холме, с которого последний раз можно было увидеть город. Редкими желтыми крапинками блестели внизу окна богачей, и море мерно чернело в стороне. Арабы не питали к ионийцу никакой злобы - они, как и большинство жителей города, относились к нему с почетом и некоторым мистическим страхом. Глядя на них, Иоанн не выдержал и разрыдался. Он плакал, закрыв лицо руками, а два силача стояли и не знали, что сказать.

 - Вы последние, кого я вижу на родной земле, - сказал им Иоанн сквозь слезы.

Один амбал не выдержал и, загудев, припал к ноге ионийца, сидевшего на муле.

 - Прости нас, учитель, - проговорил он. Когда порыв прошел, оба сделались еще серьезнее, чем были.

 - Прощайте, - сухо сказал иониец, - а когда приедет Сын Рыжего, расскажите всем правду. И они стали расходиться. Отойдя несколько шагов, проникшийся любовью араб крикнул вдогонку:

 - Когда меня освободят, я расскажу о тебе на своей родине!

 - Как же, жди, отпустит тебя этот жлоб, - сказал другой, скривив лицо.

Арабы пошли назад в город, к своему сумасбродному хозяину, а иониец поехал на север, в неведомые края со снежными вершинами. Там все будет другое: и города, и горы, и люди. Только чистое справедливое небо всегда и везде будет так же сиять, как и сейчас.

---

[1] Наблюдатель - по-гречески Епископ

[2] В русском языке употребляется слово «господь» от слова «господин», в то время как  в европейских языках Бог зовется точно так же, как и землевладелец: Lord (англ.), Pan (польск.), Herr (нем.)

[3] Сын Рыжего - по-латыни Сын Рыжего (Flavianus), или же сын Солнца (по эпитету «золотистый»)

[4] Малый - по-латыни Павлин (Paulus - маленький)

[5] Венера, Меркурий, Марс, Сатурн, Юпитер

[6] Посвященный - по-гречески Христос (или помазанник)

[7] По-еврейски и по-сирийски это слово (ИУН) означает именно «иониец», т.е. грек

[8] Пусть будет так - по-гречески «аминь»

[9] Из «Бесед о статуях к антиохийскому народу»

[10] Боголюбец по-гречески - Феофил